За 40 лет работы в спецпропаганде с февраля 1946 г. после окончания спецкурсов и по январь 1987 г. мне пришлось поработать на разных направлениях послевоенной спецпропаганды: спецпропагандистом дивизии и бригады, занимавшейся демонтажом предприятий, передаваемых Советскому Союзу в счет репараций, референтом по работе с молодежными организациями комендатуры Берлина, затем после окончания 4 факультета ВИИЯ СА более 10 лет в 7 отделе политуправления ТуркВО, побывав за это время в командировках в Венгрии во время контрреволюционного мятежа и на международной выставке в Дели, быть старшим инструктором по спецпропаганде армии в ГДР, 16 лет проработать в 7 управлении ГлавПУ СА и ВМФ. Каждое из этих направлений интересно, и трудно выбрать, о чем рассказывать в первую очередь. Но была одна работа, которую, наверное, не приходилось исполнять ни одному спецпропагандисту. Это три года (1967-1970) работы советским представителем в Межсоюзнической тюрьме Шпандау, где к тому времени остался только один главный военный преступник — Рудольф Гесс, осужденный Нюрнбергским военным трибуналом к пожизненному заключению.

Межсоюзническая тюрьма Шпандау привлекала к себе внимание, но не только потому, что там содержались главные военные преступники. Она осталась единственным межсоюзническим органом, продолжавшим нормально функционировать; местом, где регулярно встречались представители военных всех четырех великих держав, где продолжали действовать принятые еще в 1946 году Устав и правила ведения дел. Шпандау была нужна всем: и западным державам, которые видели в ее нормальном функционировании удобную возможность твердить о сохраняющемся единстве действий союзных держав, и Советскому Союзу, как практически единственное место в Западном Берлине, где мы полностью сохранили свои позиции. Ну и, конечно, Шпандау была местом деятельности различных спецслужб всех великих держав, о чем можно было только догадываться.

В общем, Шпандау была нужна и, несмотря на демонстрировавшиеся время от времени попытки западных держав поставить вопрос о ее ликвидации или хотя бы изменении условий ее функционирования, реально никто не хотел ее ликвидации. Всех статус-кво устраивал. Преступники отсиживали свои сроки и затем освобождались. Никаких общений с ними посторонних лиц не было. А над ними в рамках, если можно так выразиться, четырехстороннего директората и осуществлялась вся та «светская» жизнь, ради которой, по-моему, деятельность этого заведения и поддерживалась.

В соответствии с Уставом, принятым при организации Межсоюзнической тюрьмы Шпандау в 1946 году, всю ответственность за содержание 7 главных военных преступников несли 4 великие державы: СССР, США, Англия и Франция. Их представители принимали, все решения единогласно. Охрану внешнюю несли по очереди подразделения войск великих держав в течение месяца. Нашими месяцами были март, июль и ноябрь. Председательствовал в эти месяцы на заседаниях представителей, готовил повестки заседаний советский председатель. Наша страна отвечала и обеспечивала питание, медицинские осмотры заключенного, инспектировала несение службы караулами, проводила приемы. Внутренняя охрана постоянно велась на четырехсторонней основе.

Мое включение в этот отлаженный тремя десятками лет работы порядок, в общем, прошло нормально. Верно, из-за длительного отсутствия постоянной разговорной практики в английском языке я, естественно, на первых порах говорил осторожно, тщательно подбирая слова, но уже через неделю-другую активного общения восстановил беглую речь и разговаривал свободно. Это дало повод американскому представителю Юджину Беду раззвонить в Западном Берлине, что в Шпандау появился русский подполковник, освоивший за неделю английский язык. Это привело к тому, что все западные части на приемах стремились пообщаться со мной. Тут уже для меня был полный простор для рассказов о нашей стране, народе, причем нередко приходилось развенчивать такие дикие представления о нас, которых, казалось бы, не могло быть у этой кичившейся своей образованностью публики.

С Р. Гессом я общался только в свои месяцы, строго в соответствии с Уставом и только на английском языке. Впечатление о нем у меня сложилось твердое — это был убежденный нацист, который ни от чего не отказался и готов был бы пройти этим путем снова. За все три года только один раз он заговорил со мной сам, причем заговорил как человек, а не как нацист. Я проверял караул, а его вывели на прогулку. Он увидел меня и крикнул: «Господин подполковник, посмотрите, какая прелесть, белый гриб вырос в развилке огромного дерева!».

Другие представители, особенно американец Юджин Бед, посещали его регулярно. Бед иногда часами просиживал в камере Гесса. Мы подшучивали над ним, а он отвечал, что пытается выяснить, зачем Гесс в мае 1941 г. улетел в Англию. Я Беду обычно отвечал, чтобы узнать это, не нужно часами просиживать у Гесса в камере, так как это и так всем понятно: он пытался договориться и совместно напасть на Советский Союз.

Но, конечно, все подробности жизни заключенных за рамки Шпандау не выходили, лишь изредка кто-либо из западных представителей сознательно или случайно допускал утечку информации, и тогда в прессе поднимался шум. Так, например, еще в первые годы просочилась информация, что Гесс содержится в Шпандау под номером 7. Появились статьи об узнике № 7, гадания, почему именно ему был присвоен этот номер. Но истинная информация так и не стала опять известной. Просто, когда доставили осужденных в Шпандау, им на выходе из тюремной машины сразу наклеивали на спину порядковый номер. Гесс, считая себя самой важной фигурой, вышел последним. Ему и присвоили номер 7. Он потом длительное время пытался избавиться от этого номера, доказывал, что он должен быть под номером «один», но никто потакать его причудам не стал.

Несмотря на цензуру переписки, поступавших газет (по одной из каждого сектора Берлина) и книг, заключенным иногда удавалось, используя принятые среди немецкой верхушки и в окружении Гитлера прозвища, какие-то другие жаргонные словечки, сообщать друг другу в письмах кое-какую информацию. Так в Западной Германии появились незначительные подробности о жизни заключенных. Но в целом это была такая мелочь, что о них не стоило бы говорить. Но общий на три западные державы цензор и наш представитель, которому вменялось наравне с этим цензором просматривать письма и печать, после таких проколов особенно придирчиво относились ко всяким странным для письма семье выражением. В мою бытность в Шпандау таким «подозрительным» словом для английского цензора оказался уже упоминавшийся мною «белый гриб». Он потребовал отдать письма Гесса с описанием найденного им белого гриба для переписки. И лишь после того, как я рассказал, письма отправили адресату.

Размеренная, относительно спокойная жизнь Шпандау, если не считать, конечно, регулярно повторяющиеся сборища около тюрьмы сторонников Гесса в дни его рождения, других событий гитлеровского рейха, когда приходилось вызывать полицию и оставаться в Шпандау до прекращения этих сборищ, была нарушена в ноябре 1969 года, как раз в наш месяц, внезапным заболеванием Р. Гесса. Меня вызвали срочно в Шпандау. Я прибыл туда с нашим врачом. Пока врач его осматривал, я вызвал представителей других держав на срочное заседание. Осмотр нашего врача и врачей западных держав, а затем и рентген позволили сделать вывод о прободной язве и необходимости срочной госпитализации в ближайшем госпитале союзных держав (к тому времени ближайшим стал новый английский госпиталь, до этого таким был наш госпиталь). О принятом решении я проинформировал Гесса, но он наотрез отказался, заявив, что он никуда не поедет, и пусть ему дадут спокойно умереть. Я внес его отказ в протокол заседания и, оставив врача, вернулся в Потсдам.

Американский представитель три дня часами убеждал Гесса согласиться на госпитализацию и тот, наконец, согласился. Его перевезли в специально подготовленный блок в госпитале с внутренней четырехсторонней охраной и наружной английской. Началось лечение, причем наши специалисты настаивали на операции, а англичане решили лечить. Но я до сих пор уверен, что Гесс спас себя сам: трое суток в Шпандау он лежал без движения, не ел, не пил, и, видимо, как позднее сказал нам врач, прободное отверстие, прикрытое каким-то органом, начало рубцеваться. В общем, дела у него пошли на поправку, а у меня забот прибавились: западные державы поставили условием возвращения Гесса в Шпандау принятие ряда поправок, несколько облегчающих его жизнь в камере: предоставление вдвое большей камеры, вывод из нее туалета, медицинская кровать, более продолжительные прогулки и т. д.

Естественно, что я самостоятельно, кстати, как и любой из моих западных коллег, решать такие вопросы не мог. Наш посол в Берлине, сославшись, что Шпандау проходит по военному ведомству, уклонился от принятия решения. Такая же реакция последовала и со стороны военного руководства, только теперь аргументом было то, что решение таких вопросов дело все-таки дипломатов. Отправили запрос в Москву с описанием требований западных представителей и наших предложений по их принятию; ответа не было, а мне нужно было принимать решение. Я убедил руководство добавить к западным предложениям еще одно, которое в случае его принятия, позволило бы в будущем частично, а может, и полностью отменить западные предложения. Его суть заключалась в том, что стороны обязывались через шесть месяцев, а потом регулярно через два-три месяца проводить четырехсторонний медицинский консилиум и, в зависимости от рекомендации врачей, затем принимать решения об условиях дальнейшего содержания Гесса. На заседании американский и английский представители поддержали меня, а француз, который никогда особенно не интересовался Гессом, вдруг проявил проницательность и воскликнул: «Юджин, Ральф, Питер же дурит нас. Как только мы вернем Гесса в Шпандау, у него снова будет право вето. Русский врач скажет, что Гесс полностью выздоровел, и нам придется отменять послабления». Короче, мой замысел был раскрыт, но снять свое предложение я не мог, так как мне на это не давало согласие мое начальство.

Началась длительная и упорная борьба за возвращение Гесса в Шпандау, продолжалась она более двух месяцев. Никак не удавалось найти приемлемый вариант, хотя в эти почти три месяца действовал я практически самостоятельно, опираясь на предложения, которые мы направили в Москву. Больше мне советоваться было не с кем, поддерживал меня лишь начальник отдела внешних отношений П. А. Гречишкин, но и он принимать каких-либо решений не мог. Я на каждом заседании писал сам себе план действий и далее принимал все решения, исходя из него.

Выход найти помог случай. Во время инспекции Шпандау американскому коменданту показывали помещения тюрьмы, и американский представитель завел разговор о том, что по Уставу заключенный в случае смерти должен быть захоронен на территории тюрьмы, а Гесс — последний заключенный, и, следовательно, Шпандау после этого будет передана немецким властям, и могила Гесса может стать местом поклонения неонацистов. Я об этом разговоре срочно доложил в Москву, высказав соображения, что было бы целесообразным внести предложение с кремированием и передачи праха родным. Ответ пришел быстро, с нами согласились, но вносить такое предложение не разрешили, а если его внесут другие, то согласиться.

На одном из приемов эту мысль в ходе светского разговора полковник П. А. Гречишкин высказал американскому генералу. Тот с таким предложением согласился, заявив, что его представитель Бед внесет предложения официально на заседании в Шпандау. Вскоре предложение было внесено на рассмотрение, но английский представитель выставил условие: передать семье не прах, а тело, его поддержали оба других западных представителя.

В течение нескольких недель продолжалось обсуждение этого вопроса, хотя вопрос о возможном смертельном исходе болезни Гесса уже не шел: он поправлялся. И вопрос этот постепенно все теснее увязывался с решением основного вопроса об условиях возвращения Гесса в Шпандау. Я решил воспользоваться этим, и, получив согласие руководства об отказе освидетельствовать пациента через полгода, внес на очередном заседании в марте 1970 года, предложение: английский представитель снимает свои возражения против кремации, а я снимаю свое предложение по медицинскому освидетельствованию, заменив его общей фразой о регулярных осмотрах врачами четырех сторон заключенного. И в качестве этого нового предложения советской стороны я зачитал дословно предложение, внесенное англичанином пару месяцев назад. Француз и американец немедленно согласились, а растерявшийся от такого поворота англичанин попросил десять минут на переговоры с руководством. Ему кричат: Макс, ты что, это же твое предложение, но он настоял на перерыве и вышел. Оставшиеся буквально расхохотались, толкали меня, ловко ты Макса провел. Наконец, появился улыбающийся Макс и заявил о своем согласии. Вопрос был решен.

Француз немедленно поднялся и предложил пойти обедать. Я пообещал, что готов накормить их обедом и ужином, но только вначале поехали заберем Гесса. Что и было сделано.

В Москву была немедленно направлена информация о водворении Гесса в Шпандау. Не знаю, случайное это совпадение или так наша информация о завершении почти четырехмесячных переговоров подтолкнула ускорить ответ, но на следующее утро я получил из Вюнсдорфа команду срочно приехать, так как пришел ответ на наше письмо. Ехал я в Вюнсдорф, конечно, с волнением: все-таки действовал я самостоятельно три с лишним месяца, хотя и в строгом соответствии с направленными в Москву фактически своими же предложениями, но их никто не одобрял. Получалось, что действовал я на свой страх и риск. Но все оказалось в норме, хоть и через три месяца, но предложения были одобрены.

Я еще проработал в Шпандау полгода, а затем в октябре 1976 года меня перевели в 7 управление ГлавПУ СА и ВМФ. Так закончился еще один период в моей спец. пропагандистской карьере. Не знаю уж, как его и назвать, спецпропагандистско-дипломатический что ли?